Tiếng Nga

Песен на обновената земя

Когато от колибите поеха
Селяците, сплотени до един,
И царския дворец със щурм превзеха,
Земята засия под свода син.

Тя също своя господар прогони
И сякаш цялата се подмлади,
Когато мощни тракторни колони
Вдълбаха в древната й гръд бразди.

И с всички заедно запя земята,
Когато труд свободен закипя
И жътва заприбираха селата -
За плодородието химн запя:

“Днес вече няма роб и няма цар,
Свободният човек е господар!”

Лох в сапоге Ильича

Алло, церетелии монумента Ильича
высотою двадцать метров, поверх Дворца профсоюзов!
Таки не забудьте наваять ему лох в сапоге:
народ ведь помнит, - ваш командир жил бедно.
Говорят, что Ильич машет
рукою на Запад, - туда, где многие лохи
как раз по сапожному лоху
признают в нем своего.

ОТЧАЯНИЕ ПЕНЕЛОПЫ

И дело не в том, что она не узнала пришельца при свете, который угрюмо очаг источал;
и дело не в рубище нищего странника, не в маскараде, нет; явные признаки:
шрам у него на колене, и сила живая при нем, и лукавство в глазах.
В испуге, спиной прислонившись к стене, искала она оправданья
и медлила, чтоб не ответить, и время тянула, и все для того,
чтоб не выдать себя. Значит, ради него потрачено двадцать лет,
двадцать лет ожиданий, надежд, сокровенных желаний, ради этого жалкого,
седобородого, в брызгах кровавых? Сохраняя молчанье, она опустилась на стул,
и неспешно она оглядела убитых своих женихов, словно там, на полу,
увидала холодную груду своих убитых желаний. И сказала ему: "Входи!"
Собственный голос ей показался чужим и далеким. А прялка в углу
на голый квадрат потолка надавила решетчатой тенью - и все эти птицы, которых она
выткала на зеленой листве блестящим вишневым шелком, внезапно в ту ночь,
когда стряслось возвращение, стали пепельными и черными,
летая низко по гладкому небу ее исчезающего терпения.

Погибшему брату

Родился ты
В тот год, когда война
Вошла без стука в наши двери,
Когда людские племена
Вцепилися друг в друга,
Словно звери.
И стлался над землей сражений дым.
И у твоей убогой колыбели
Нужда и нищета сидели,
А голод был наставником твоим.
Но подлый век,
Но низкий старый мир
Тебя лишь закалил,
А не сломил.
И ты отверг, смеясь,
Их лживый блеск,
Их золотую грязь.
Да, наша молодость была тяжка,
Но клятву принесли мы с братом
Хранить навеки гордость бедняка
И ненависть к богатым.Нам говорили:
«Ложный путь
Избрало ваше поколенье.
Вам надо бы развлечься, отдохнуть...
Те, кто всю жизнь стояли на коленях,
И нам хотели головы пригнуть,
Но, все преграды преодолевая,
Мы с боем
Шли вперед.
И думал я,
Что брат со мной придет
К твоей победе,
О земля родная!
Как о твоей свободе он мечтал —
И не дождался,
Не дошел.
Упал...
Прощай, товарищ!
Милый брат, прощай!
Я возвращаюсь в партизанский край
В орлиное гнездо народа,
Под знамя то, что вышивала мать,
Не уставая слезы вытирать,—
Под знамя
Нашей правды и свободы!

Истинный в начале; Истинный с начала веков
И даже сейчас Он – Истинный, и Истинным Он по-истине будет, О Нанак!
Размышляя о Боге, человек не сможет Его понять, даже если он будет размышлять
сотни тысяч раз.
Даже если он будет в безмолвии и останется погружённым в постоянную любовь
Господа, он не достигнет безмолвия разума.
Голод голодного не исчезнет, даже если мы и положим вместе груды мирских
драгоценностей.
Человек может обладать тысячей и ста тысячами способностей, но ни одна из них не
будет ему полезной при Дворе Господа.
Как мы можем стать истинными? И как можем сдать ширму лжи?
О Нанак! Подчиняясь предопределённому распоряжению воли Господа.

Есть только один Бог. Истинно Имя Его; Его личность – творческая, а образ Его –
бессмертный. Он без страха и неприязни, неродившийся и само-светящийся. По
милости Гуру, Его достигают.

На прощанье в 1868 г

Не плачь, моя мать, не сетуй,
что стал я, твой сын, гайдуком,
гайдуком стал, бунтарем я,
тебя несчастной оставил
свое оплакивать чадо!
Но ты проклинай, родная,
турецкую злую неволю,
что обрекла нас скитаться
на этой горькой чужбине
немилых, чужих, бездольных,
вдали от родных и близких.
Я знаю, что, сын твой милый, -
быть может, юным погибну
я завтра у переправы
над белым, тихим Дунаем.
Но что же, скажи мне, делать,
коль ты меня породила
с мятежным юнацким сердцем,
И сердце мое не терпит
Того, что турок глумится
Над очагом отцовским,
Где я подрастал, где вскормлен
Твоим молоком материнским,
где люба-краса дарила
сиянием глаз своих черных
и скорбное сердце согрела
теплом своей милой улыбки,
где из-за меня почернели
от горя отец мой и братья.
Ах, милая мать юнака,
прости, что с тобой прощаюсь!
Ружье за плечо я вскинул,
спеша на призыв народный
сражаться с врагом неверным.
За все, что мне дорого, свято,
за мать, за отца, за братьев
на битву пойду, а там уж
пусть будет, что сабля покажет
и доблесть юнацкая наша.
А если ты, мать, услышишь,
что пули в селе запели,
в село ворвались юнаки,
ты выйди, мать, и спроси их,
где чадо твое осталось.
И если тебе ответят,
что пал я, пронзенный пулей,
не плачь ты, мать, и не сетуй,
не слушай ты тех, кто скажут,
что был я сорвиголовою,
а в дом родной возвратившись,
о всем расскажи сердечно
ты братьям моим подросткам.
Пусть знают они и помнят,
что был у них братец старший,
что брат их погиб в сраженье,
что он не хотел, сердешный,
смиренно кланяться туркам,
терпеть бедняков неволю.
Ты, мать, им скажи - пусть помнят,
пусть помнят меня и ищут
меж скал мое белое тело,
истерзанное орлами.
И кровь мою черную ищут
в земле нашей черной отчей.
Дай бог, чтобы к ним попали
ружье мое, мать, и сабля,
и если врага они встретят,
пусть пулей они приветят
и саблей его приласкают...
Но если ты, мать, не можешь
так сделать, братьев жалея,
то в час, когда девушки будут
водить хоровод перед домом,
сойдутся мои погодки,
придет моя скорбная люба,
ты выйди, мать, и послушай
с меньшими братьями вместе
мою юнацкую песню -
как я погибал в сраженье,
какое последнее слово
сказал я своей дружине.
Смотреть тебе будет грустно
на этот веселый праздник,
но, если ты встретишься взглядом
со взглядом моей любимой,
два сердца милые дрогнут -
ее и твое, родная,
две слезки капнут на груди
на старую и молодую.
Все это братья увидят
и, коль подрастут, родная,
как старший брат, будут сильно
любить и врагов ненавидеть.
А если, родная, в селенье
приду я живой, невредимый,
со знаменем, поднятым гордо, -
под знаменем славы юнаки
в расшитой гайдуцкой одежде,
и львы на шапках сверкают,
все с ружьями за плечами,
и саблями-змеями сбоку, -
тогда ты, моя родная,
и ты, моя милая люба,
идите в сады за цветами,
нарвите плюща и герани,
несите героям букеты,
плетите венки, украшая
юнацкие шапки и ружья.
Тогда ты, родимая, встретишь
и старшего сына, обнимешь,
обнимешь его, поцелуешь,
на светлом челе прочтешь ты
два слова: СМЕРТЬ ИЛЬ СВОБОДА.
Рукой, окропленной кровью,
я к сердцу прижму свою любу,
пусть слышит, как сердце юнака
в груди моей бьется, играет;
и стон заглушу поцелуем,
под жарким моим поцелуем,
горючие высохнут слезы...
В дорогу! Прощай же, родная!
В дорогу! Ты жди меня, люба!
Дружина в поход выступает
дорогою страшной, но славной.
Быть может, я юным погибну,
но... выше не будет награды,
коль скажут когда-нибудь люди:
он умер, бедняга, за правду,
за правду и за свободу.